ТАК В ЧЕМ ЖЕ проблема? Почему режим фактически соб­ственными руками
уничтожил своего самого преданного, умного и энергичного защитника?
Как отметил Ленин, «Столыпин сошел со сцены как раз тогда, когда
черносотенная монархия взяла все, что можно было в ее пользу взять
от контрреволюционных настроений всей русской буржуазии». «Столыпин
– министр такой эпохи, когда крепостники-помещики изо всех
сил, самым ускоренным темпом повели по отношению к крестьянскому
аграрному быту буржуазную политику, распростившись со всеми
романтическими иллюзиями и надеждами на «патриархальность» мужичка,
ища себе союзников из новых, буржуазных элементов России вообще и
деревенской России в частности. Столыпин пытался в старые мехи
влить новое вино, старое самодержавие переделать в буржуазную
монархию, и крах столыпинской политики есть крах царизма на этом
последнем, последнем мыслимом для царизма пути». После этого
премьер стал не нужен не только политически, но и, как выяснилось,
физически.
В свое время мы железобетонно затвердили, что Столыпин –
реакционер и контрреволюционер. Свидетельств тому выше крыши. Такие
эпонимы (имена собственные, превратившиеся в нарицательные), как
столыпинские «галстуки» и вагоны, на пустом месте не рождаются.
Прошло больше ста лет, а заключенных по-прежнему перевозят по
железной дороге в «столыпинах». Теперь Столыпину, наоборот, ставят
памятники и внушают столь же железобетонную мысль, что он был
великий прогрессивный государственный деятель.
Истина, как всегда, лежит не посередине – посредине, как
сказал Гёте, лежит не истина, а проблема. В нашем случае проблема
состоит в том, чтобы уяснить тот факт, что прогрессизм и
революционность бывают разные в зависимости от того, кем, в чьих
интересах и за чей счет осуществляется прогресс. Был ли Столыпин
как представитель и выразитель интересов класса помещиков
реакционером в общесоциологическом смысле этого слова? Ленин
считал, что Столыпин реакционером не был. Наоборот, он был
революционером, то есть ломщиком отживших общественных отношений.
Главный объект ломки он видел в сфере аграрных отношений, а именно
в средневековой крестьянской общине.
«В программе черносотенцев и октябристов, – писал Ленин,
– нет и намека на защиту докапиталистических форм хозяйства,
например, на прославление патриархальности земледелия и т. п.
Защита общины, имевшей весьма еще недавно горячих сторонников среди
высшей бюрократии и помещиков, окончательно сменилась ярой враждой
к общине. Черносотенцы становятся вполне на почву
капиталистического развития, рисуют безусловно программу
экономически-прогрессивную, европейскую. У них ясно чувствуется
связь с вполне определенным классом, привыкшим командовать,
оценившим верно условия сохранения своего господства в
капиталистической обстановке и отстаивающим свои интересы
беззастенчиво – хотя бы это стоило ускоренного вымирания,
забивания, выселения миллионов крестьян. Реакционность
черносотенной программы состоит не в закреплении каких-либо
докапиталистических отношений или порядков, а в развитии
капитализма по юнкерскому типу для усиления власти и доходов
помещика, для подведения нового, более прочного, фундамента под
здание самодержавия».
С этой фундаментальной идеей и были связаны два главных мероприятия
Столыпина:
1. Государственный переворот 3 июня 1907 года. Разгон II
Государственной думы с одновременным изменением избирательного
закона, выразившемся в изменении самого субъекта выборов –
состава выборщиков.
2. Революционная аграрная реформа – ликвидация общины и вывод
крестьян «на отруба».

УСТУПАЯ революционному напору 1905 года, самодержавие решило
учредить народное представительство – Государственную думу с
минимальными законодательными правами. Встал вопрос о том, как эту
думу выбирать. Разумеется, о всеобщем, равном, прямом и тайном
голосовании не могло быть и речи. Выборы были сделаны
многоступенчатыми, и непосредственно депутатов избирали из своей
среды предварительно отобранные выборщики. Речь шла только о том,
каким должен быть состав этих выборщиков. Этот вопрос вызвал в
правящей верхушке острые споры, представляющие немалый исторический
и теоретический интерес, ибо он был теснейшим образом связан с
аграрным вопросом вообще, вращался вокруг положения и роли
крестьянства.
Вначале был принят изб
785b
ирательный закон правительства Витте (I и II
Государственные думы), затем – закон правительства Столыпина
(III и IV Думы). Существенное различие между ними заключалось в
том, что если Первую и Вторую Думы избирали крестьянские выборщики,
представлявшие большинство избирателей, то Третью и Четвертую
– выборщики от помещиков и крупной буржуазии, представлявшие
явное меньшинство населения. Позже Витте писал в своих
воспоминаниях, что главный недостаток его избирательного закона
– «его, если можно так выразиться, крестьянский характер.
Тогда было признано, что держава может положиться только на
крестьянство, которое по традициям верно самодержавию. Царь и
народ!.. Поэтому такие архиконсерваторы, как Победоносцев, Лобко и
прочие, все настаивали на преимуществах в выборном законе
крестьянству».
Надо признать, что аргументация спорящих сторон была настолько
серьезной, что закрадывается подозрение, уж не черпали они ее у
Маркса? Вот, по сути, какой между ними происходил диалог, где
курсивом выделены подлинные слова Маркса.
«Коллективный Витте» говорит: «Господа! Эти идиллические сельские
общины всегда были прочной основой восточного деспотизма, они
ограничивали человеческий разум самыми узкими рамками, делая из
него покорное орудие суеверия, накладывая на него рабские цепи
традиционных правил, лишая его всякого величия, всякой исторической
инициативы. Так давайте же дадим этому темному мужику
преимущественное право выбирать депутатов в Думу. Сделаем ставку на
серяка, а уж он-то не подведет!»
«Коллективный Столыпин» возражает: Все это хорошо, господа, но мы
не должны забывать, что эта лишенная достоинства, неподвижная и
растительная жизнь, эта пассивная форма существования вызывала, с
другой стороны, в противовес себе дикие, слепые и необузданные силы
разрушения. Что и происходит теперь. Нынешний способ эксплуатации
уже не годится. Бедственное положение земледельца уже истощило
землю, которая становится бесплодной. Хорошие урожаи чередуются с
голодными годами. Средние цифры за последние десять лет показывают
не только застой, но даже падение сельскохозяйственного
производства. Следовательно, нельзя терять времени. Нужно с этим
покончить. Нужно создать средний сельский класс из более или менее
состоятельного меньшинства крестьян, а большинство крестьян
превратить просто в пролетариев. Право же, лучше ликвидировать
общину и опереться на богатых хуторян! Сделаем ставку на сильных!
Это только укрепит наше экономическое и политическое господство.
Вспомните хоть французское парцелльное крестьянство в эпоху Луи
Бонапарта – любо-дорого посмотреть! Парцелла, крестьянин и
семья; рядом другая парцелла, другой крестьянин и другая семья.
Кучка этих единиц образует деревню, а кучка деревень –
департамент. Таким образом, громадная масса французской нации
образуется простым сложением одноименных величин, вроде того как
мешок картофелин образует мешок с картофелем. Поскольку между
парцелльными крестьянами существует лишь местная связь, поскольку
тождество их интересов не создает между ними никакой общности,
никакой национальной связи, никакой политической организации,
– они не образуют класса. Они поэтому не способны защищать
свои классовые интересы от своего собственного имени, будь то через
посредство парламента или через посредство конвента. Они не могут
представлять себя, их должны представлять другие. Их представитель
должен вместе с тем являться их господином, авторитетом, стоящим
над ними, неограниченной правительственной властью, защищающей их
от других классов и ниспосылающей им свыше дождь и солнечный свет.
Ну а пока этот идеал нами не достигнут, никаких политических
подачек мужику! Подавляющее большинство в Думе должно принадлежать
нам – помещикам, да еще крупнейшим Кит Китычам».

ИТОГИ спора, выразившиеся в результатах выборов, настолько
любопытны, что заслуживают быть приведенными в подробной
таблице.

Обращает на себя внимание стремительное полевение второго созыва
Думы по сравнению с первым в результате отказа социал-демократов от
бойкота выборов и за счет ослабления либеральной оппозиционности и
беспартийности. И разительное изменение расклада депутатских
мандатов в третьем созыве после 3-июньского государственного
переворота – принятия столыпинского избирательного закона.
Парламентское представительство крестьянства и рабочего класса
упало в пять с половиной раз, а представительство помещиков и
крупного капитала почти усемерилось.
Между прочим, пропорциональный состав Второй царской Думы очень
похож на состав второй российской Госдумы (1995 г. созыва), в
которой левопатриоты имели почти половину мандатов. Аналогичная
перемена расклада сил произошла к пятому (2007 г.) созыву Думы.
«Партия власти» увеличила число мандатов с 14,7% до 69,3%, а
представительство левых уменьшилось с 48,9% до 12,7%. Здесь также
не обошлось без манипуляций с избирательным законодательством, а
преимущественно – все более масштабных фальсификаций.
В обоих случаях меньшинство навязывает свою волю большинству, в
чем, собственно и состоит функция любого эксплуататорского
государства. Отсюда устойчивая анархистская и бойкотистская идея.
Выборы – фарс, участвовать в котором неприлично. «Избранная»
такими методами Дума есть Дума фиктивная, «картонная». Так говорили
и сто лет назад, так повторяют и сегодня.
Третья Дума, возражал Ленин, гораздо менее есть картонное
учреждение, чем I и II! Вы целиком повторяете обычный предрассудок
вульгарной буржуазной демократии, что плохие и реакционные Думы
суть картонные учреждения, а хорошие и прогрессивные Думы –
не картонные. На самом деле I и II Думы были картонными мечами в
руках либерально-буржуазной интеллигенции, желавшей попугать
революцией самодержавие. III Дума есть не картонный, а настоящий
меч в руках самодержавия и контрреволюции. Первые две Думы –
картонные, потому что их решения не соответствовали действительному
распределению материальной силы в борьбе общественных классов и
оставались пустыми словами. Третья Дума не есть картонная Дума, ибо
ее решения соответствуют действительному распределению материальной
силы при временной победе контрреволюции и потому не остаются
словами, а проводятся в жизнь. Представительные учреждения, хотя бы
самые «прогрессивные», осуждены оставаться картонными, пока классы,
представленные в них, не обладают действительной государственной
властью. Представительные учреждения, хотя бы самые реакционные, не
будут картонными, раз в руках тех классов, которые в них
представлены, находится власть. И плакать по этому поводу
революционеру не пристало.
Как же сумел распорядиться Столыпин этой властью? Крестьянство
составляло в начале ХХ века подавляющее большинство населения
России. При этом 30 тысяч крупнейших помещиков и 10 миллионов
беднейших крестьянских дворов (семей) владели одинаковым
количеством земли – по 70 миллионов десятин. Поэтому победа
той или иной политической силы зависела только от того, кто из них
предложит и проведет в жизнь свое решение аграрного вопроса.
Основных вариантов решения было минимум четыре: столыпинский,
кадетский, народнический и большевистский. Все они вращались вокруг
будущего крестьянской общины, но ни одна из сил на нее не уповала.
О том, что она стала тормозом экономического развития, все знали
давным-давно. Центральный вопрос экономического развития всех
азиатских и полуазиатских стран типа Китая и России –
ликвидация патриархального землевладения – основы восточного
застоя и восточного деспотизма. Причем землевладения не только
помещичьего, но и крестьянского, общинного.
И Столыпин, и черносотенные помещики, и октябристы, писал Ленин,
понимают, что без создания новых классовых опор удержаться им у
власти нельзя. Отсюда – их политика разорения крестьян дотла,
насильственного слома общины для расчистки пути капитализму в
земледелии во что бы то ни стало.
Черносотенное самодержавие раньше могло опираться на средневековые
формы землевладения, а теперь вынуждено, всецело и бесповоротно
вынуждено с лихорадочной быстротой работать над их разрушением. Ибо
оно поняло, что без ломки старых земельных порядков не может быть
выхода из того противоречия, которое глубже всего объясняет русскую
революцию: самое отсталое землевладение, самая дикая деревня
– самый передовой промышленный и финансовый капитализм!
Особенность русской буржуазной революции состоит в том, что
революционную политику в основном вопросе революции, в аграрном,
ведут черносотенцы и крестьяне с рабочими. Либо победа
крестьянского восстания и полная ломка старого землевладения на
пользу обновленного революцией крестьянства, т. е. конфискация
помещичьей земли и республика. Либо столыпинская ломка, которая
тоже обновляет, на деле обновляет и приспособляет к
капиталистическим отношениям старое землевладение, но только
всецело в интересах помещиков, ценою безграничного разорения
крестьянской массы. Экономическая необходимость безусловно вызывает
и безусловно проведет самый крутой переворот в земельных
распорядках России. Исторический вопрос состоит только в том,
проведут ли его помещики, руководимые царем и Столыпиным, или
крестьянские массы, руководимые пролетариатом. Без насильственной,
без революционной ломки устоев старой русской деревни не может быть
развития России. Борьба идет, – хотя этого не сознают очень и
очень многие из ее участников, – только из-за того, будет ли
это насилие насилием помещичьей монархии над крестьянами или
крестьянской республики над помещиками.
И все же, почему не только Столыпин, но и Ленин считал неизбежной,
необходимой и прогрессивной ломку общины? Ведь она – «росток
социализма»!

ВОКРУГ русской сельской общины было построено в свое время много
разных социалистических утопий и откровенной мифологии. Да и по сей
день ведутся разговоры о «врожденном социалистическом выборе»
России. На самом деле община не специфически русское явление. Она
возникла тысячи лет назад и существовала на всех континентах, но со
временем исчезла. В России же она просуществовала до начала ХХ
века, поскольку являлась идеальным объектом для
феодально-крепостнической эксплуатации. Помещикам было проще иметь
дело с повязанным круговой порукой крестьянским коллективом, чем с
каждым крестьянином в отдельности.
По своему историческому происхождению земледельческая община
– вовсе не проявление каких-то «социалистических инстинктов»
крестьянства и их тяги к коллективному труду, а прямо наоборот
– результат тяги к индивидуальной обработке земли, из острой
конкуренции между земледельцами и вытекающей отсюда
уравнительности. Дело в том, что одинаковое количество труда,
затраченное на полях, различных по своему естественному плодородию
и местоположению, дает и различный доход. Поэтому для уравнения
шансов общинная земля разделена на несколько участков одинакового
плодородия, а затем эти относительно крупные участки еще раз
размежеваны на множество мелких участков по числу крестьянских
семей, каждая из которых получает по кусочку на землях разного
плодородия. При этом между семьями периодически производятся
переделы. Поэтому община – это всегда чересполосица,
снижающая производительность земледельческого труда, препятствующая
агрономическим нововведениям, консервирующая отсталый способ
аграрного производства. Это всегда споры на меже и взаимное
озлобление.
Общинное землевладение – это коллективная собственность
поневоле, диктуемая именно частнособственническими инстинктами. Она
соткана из противоречий, которые рано или поздно дол­жны так или
иначе разрешиться. Но как именно разрешиться? Маркс писал, что в
России «ее (общины) конститутивная форма допускает такую
альтернативу: либо заключающийся в ней элемент частной
собственности одержит верх над элементом коллективным, либо
последний одержит верх над первым. А priori возможен и тот и другой
исход, но для каждого из них, очевидно, необходима совершенно
различная историческая среда». Ленин считал, что вектор эволюции
уже вполне определился к исходу XIX столетия, и перемена аграрной
политики самодержавия – не случайность, не измышление
бюрократии. Аграрный бонапартизм Столыпина, писал он, «не мог бы
даже родиться, а не то что продержаться, если бы сама община в
России не развивалась капиталистически, если бы внутри общины не
складывалось постоянно элементов, с которыми самодержавие могло
начать заигрывать, которым оно могло сказать: «обогащайтесь!»,
«грабь общину, но поддержи меня!»
«Чтобы спасти русскую общину, – прогнозировал Маркс в 1881
году, – нужна русская революция. Впрочем, русское
правительство и «новые столпы общества» делают все возможное, чтобы
подготовить массы к такой катастрофе. Если революция произойдет в
надлежащее время, если она сосредоточит все живые силы страны,
чтобы обеспечить свободное развитие сельской общины, последняя
вскоре станет элементом возрождения русского общества и элементом
превосходства над странами, которые находятся под ярмом
капиталистического строя». Ленин в период подготовки проекта
Программы РСДРП писал, что мы выступаем против общины и особенно
против круговой поруки, поскольку сегодня на три четверти является
фискально-крепостнической обузой, несовместимой со всем
общественно-экономическим развитием капитализма. Но «общину, как
демократическую организацию местного управления, как товарищеский
или соседский союз, мы безусловно будем защищать от всякого
посягательства бюрократов».
Руководствуясь этими соображениями, Ленин и большевики после 1917
года сумели пройти буквально «по лезвию бритвы». На этом пути
пройдено несколько этапов, на каждом из которых продолжалось
разрешение вновь и вновь возникавшего противоречия между
частнособственническим и коллективистским «элементами» внутри
общины.
Советская власть держалась на договоре пролетариата с
крестьянством, то есть с мелкой буржуазией. Ленин настоял на том,
чтобы Второй съезд Советов принял не большевистскую, а эсеровскую
аграрную программу. (Именно это вызвало и облегчило разгон
Учредительного собрания, эсеровское большинство которого
категорически отказалось утвердить свою собственную программу). Это
классический пример эффективного классового договора: Декрет о
земле в обмен на продразверстку. Помещичья земля конфискуется, вся
земля национализируется и передается во владение крестьянству. В
обмен на это крестьянство, во-первых, отдает пролетарскому
государству все излишки урожая и, во-вторых, рекрутирует солдат в
Красную армию. Государство оставляет крестьянству только минимум
необходимый ему, чтобы не умереть с голоду и быть способным в
следующий сезон посеять и убрать хлеба. Инструмент реализации
– сельские комбеды и городские продотряды. Особая обстановка,
продиктовавшая столь жесткие условия договора – гражданская
война против помещиков и капиталиста.
Три года договор соблюдался. Затем Кронштадт, Тамбов. Восстания
жестко подавляются, но и условия договора существенно изменяются
– продразверстка заменяется продналогом. В 1919 году
продразверстка не могла быть отменена. А в 1921-м – могла.
Вводится НЭП. При этом наряду с несомненными плюсами в деревне
происходит стихийное восстановление общинного, то есть
чересполосного землепользования со всеми вытекающими отсюда
негативными последствиями.
Поэтому к концу 20-х годов условия договора вновь изменяются.
Основная причина – повышение низкотоварной доли среднего и
беднейшего крестьянства в производстве хлеба с дореволюционных 50%
до 85% в 1926–1927 гг. и, как следствие, двукратное снижение
общей товарности производства хлеба с 26% до 13%. Путей повышения
товарности было два: либо, по сути, столыпинское поощрение роста
кулацкого хозяйства (бухаринский лозунг «Обогащайтесь!»), либо
коллективизация, то есть подъем общины на качественно новую ступень
путем преобразования ее из сообщества единоличников в
сельскохозяйственную артель. Этот договор тоже несколько раз
корректировался. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть статью
Сталина «Головокружение от успехов».
В итоге аграрный вопрос и вопрос о судьбе общины был разрешен
по-ленински, а не по-столыпински.
Сегодня в постсоветской России столыпинская аграрная политика
усиленно реанимируется. Переживает ренессанс и миф о Столыпине. Но
куда может привести этот ренессанс? Излишне повторяться на тему об
ужасающем экономическом положении современной российской деревни.
Но есть и политическая сторона. В 1928 году в Харбине вышла книга
«Первый русский фашист Пётр Аркадьевич Столыпин» некоего Горячкина,
члена партии «православных русских фашистов», объявившего Столыпина
«гениальнее Муссолини». Многие белоэмигранты сочувствовали фашизму
и прямо себя объявляли фашистами. А кумир Путина и Никиты Михалкова
Иван Ильин не отрекся от фашизма и после Второй мировой войны.

Ленин называл политику Столыпина «бонапартистской». И это не
эпитет, не ругательство, но строгое научное определение, а термин
«фашизм» был тогда еще не известен. Бонапартизм есть лавирование
монархии, потерявшей свою старую, патриархальную или феодальную,
простую и сплошную, опору, – монархии, которая принуждена
эквилибрировать, чтобы не упасть, – заигрывать, чтобы
управлять, – подкупать, чтобы нравиться, – брататься с
подон­ками общества, с прямыми ворами и жуликами, чтобы держаться
не только на штыке. А теперь вспомните события в станице Кущёвской
и попробуйте найти хоть какую-либо разницу.
Столыпин и столыпинщина – последняя, буквально физическая,
судорога умирающего царского режима. Далее началось сплошное
«духовное возрождение» с Гришкой Распутиным как «учителем жизни» во
главе. С закономерным финалом.

Александр ФРОЛОВ

Оригинал статьи в газете Правда